Темиркановский абонемент. Сергей Сергеевич Прокофьев

5 февраля 1902 года Сергей Иванович Танеев ожидал к обеду своего ученика Юрия Николаевича Померанцева, который обещал привести с собой некоего одаренного мальчика. Сергею Ивановичу было не впервой встречать детей, которыми восхищались их родственники и знакомые, так что ничего особенного он от встречи не ждал.

Но в тот же вечер Сергей Иванович запишет в дневнике: «Обедал (во 2-м часу) Юша. [Так он до конца своих дней называл Юрия Николаевича.] Он привёл мальчика 10 лет — Серёжу Прокофьева, имеющего выдающиеся способности. Он играл свои сочинения — абсолютный слух, узнает интервалы, аккорды.

Два голоса из баховской кантаты гармонизировал так, что видно, что он ясно представляет себе гармонию. Юша будет давать ему уроки и раз в неделю ко мне его приводить».

Вспоминал эту встречу и Сергей Сергеевич, в автобиографии он писал:

«Мать уже знала, кто Танеев, и волновалась, как примет нас такая знаменитость, но Померанцев успокаивал, говоря, что Сергей Иванович ― сама доброта и внимание. Встречу с Танеевым я помню туманно, но лежавшая на столе распечатанная плитка шоколада, которым он сразу угостил, произвела приятное впечатление. <…>

На пюпитре стоял лист бумаги с написанной на нем преувеличенно крупными круглыми нотами темой, по одной ноте в такте. Вероятно, это был какой-нибудь cantus firmus [заданная мелодия в полифонической композиции, написанная в одном из голосов] <...>

Несмотря на десятилетний возраст мальчика, сказал он, необходимо начать правильное преподавание гармонии, иначе юный композитор усвоит себе ошибки, от которых потом трудно будет отделаться».

***

Валерий Федорович Дашков и Беатриса Анатольевна Фридман ― первые учителя музыки Юрия Хатуевича Темирканова. Они приехали в Нальчик после ашхабадского землетрясения 1948 года, здесь нашлась для них работа в музыкальной школе. Из своей нищенской зарплаты они должны были снимать жилье, купить хоть какие-то теплые вещи и дрова на зиму.

Появились у них талантливые ученики ― Юра и Боря Темиркановы. Но непросто было отобрать у них футбольный мяч и загнать в музыкальную школу после уроков. Дети есть дети…       

6 февраля Танеев привел удивительного мальчишку на репетицию своей Четвертой симфонии. 7 марта серьезно проэкзаменовал его по гармонии. Снова пригласил на репетицию, объяснял, как писать партитуры… 

А когда мама юного дарования показала ему красную папку с партитурой оперы «Великан», на которой золотыми буквами было выведено «Сочинение Серёженьки Прокофьева», Танеев усмехнулся:

― Да отчего же «Серёженьки»? Сергея.

― Но ведь он маленький, и кроме того, тетушка, которая души не чает... ― стала было оправдываться мама.

― Сергея. В крайнем случае Серёжи, ― резюмирует Сергей Иванович.  

Он сразу понял, что к нему привели не просто мальчика. Это был алмаз, который требовал причудливой и сложной огранки. Вот только сам Танеев не имел ни времени, ни возможности им заниматься, а Прокофьевы жили не в Москве. И тогда Танеев рекомендовал им обратиться к своему недавнему студенту, Рейнгольду Морицевичу Глиэру. 

***

Преподаватель теоретических дисциплин в музыкальной школе Нальчика, композитор Трувор Карлович Шейблер почти всю взрослую жизнь провел в ссылках и вечном ожидании ареста (и два раза ожидание оправдывалось). Отправляя мальчишку, которого полюбил, как родного сына, в Ленинград, к своему другу еще со времен студенчества, Михаилу Михайловичу Белякову, учиться в музыкальной школе при консерватории, он наделся, что жизнь взрослая у этого мальчишки будет счастливее, чем его детство. И чем взрослая жизнь у него самого.

«Первым моим учителем, у которого я формально не учился, был Трувор Карлович Шейблер (ученик Александра Константиновича Глазунова). Он заставил меня, тогда еще горского мальчика, относиться к музыке серьезно»

Юрий Темирканов 

Сергей Прокофьев побывал в 1941 году в доме у начальника управления по делам искусств при Совете народных комиссаров Кабардино-Балкарской АССР Хату Сагидовича Темирканова.  

Юрия Хатуевича потом журналисты с непонятной настойчивостью будут спрашивать, хорошо ли он запомнил свою встречу с гениальным композитором, о чем они говорили, какие вопросы будущий дирижер задавал классику русской музыки, кто-то даже напишет, что гость сходу увидел в нем небывалое дарование…

Юре было тогда три года, и ― заметим ― по-русски он еще не говорил. Да и по-кабардински еще не очень. А вот его отец, Хату Сагидович, действительно много общался с Сергеем Сергеевичем. И много для него сделал. 

Но об этом вы можете узнать в самой первой экскурсии по нашему виртуальному музею ― «Черты незабываемого образа».

Этот портрет Сергея Прокофьева Игорь Эммануилович Грабарь создал в Кабардино-Балкарии, в гостинице «Нальчик», в 1941 году.

Многое об отношении родителей к таланту Сережи Прокофьева расскажет такая любопытная история. В девять лет он первым заметил, что рояль плохо держит строй. Решение сменить инструмент было принято немедленно. За новый рояль фирмы «Шрёдер» было уплачено 700 рублей.

Отдельных больших денег потребовала его доставка в Сонцовку, имение коннозаводчика Дмитрия Дмитриевича Сонцова, в котором отец Сережи Прокофьева, Сергей Алексеевич, служил управляющим. (В различных источниках встречается разное написание и произношение названия этого населенного пункта ― Со́нцовка, Сонцо́вка, Со́лнцевка ― такие вещи нередки в местах, где в ходу два языка).

Сначала инструмент привезли на станцию Гришино (теперь это город Покровск). Оттуда везли на подводе шагом, перегородив всю дорогу, придерживая и оберегая ― двадцать пять верст. 

Глиэр согласился принять приглашение не без сомнений ― он привык жить в столичных городах, но просьба исходила от его учителя ― Сергея Ивановича Танеева! Ему отказать он не мог. К тому же сам Танеев просто по незнанию, а родители ученика ― не без хитрости, уверяли его, что Солнцевка находится совсем рядом с Екатеринославом (ныне город Днепр). Соблазняла и возможность после работы отдыхать на лоне природы, в прекрасном саду, его уверили, что в доме собирается хорошее общество.

Однако выяснилось, что от Екатеринослава нужно ехать четыреста верст до Гришина. Там его, как и было обещано, ожидала двуколка, но ехать пришлось еще 25 верст! Хорошее общество состояло из Серёжиных учителей иностранных языков да земского доктора ― того, который пару лет назад купил у Прокофьевых прежний рояль. К тому же оказалось, что и жить с Прокофьевыми придется под одной крышей, у них же и столоваться.

«Быть на положении учителя, которого кормят и поят, мне немножко неприятно», ― писал Рейнгольд Морицевич. Однако вскоре оказалось, что жить в Солнцевке не так уж и плохо.

Поднимались здесь рано. Летние дни начинались с купания в речке Солёненькой, после чего возвращались в дом, где уже накрыт бывал завтрак. Начинался день Сережи с занятий по русскому языку и арифметике, которые вел его отец Сергей Алексеевич.

Отметим, что к этому времени он, встававший и вовсе ни свет ни заря, успевал объехать хлопотное хозяйство и отдать необходимые распоряжения работникам.

Затем Сергей Алексеевич возвращался к делам, а сына ждали уроки французского и немецкого. Все это время Рейнгольд Морицевич был предоставлен самому себе, у него была прекрасная большая комната, выходившая окнами в сад. Затем наступали два часа музыкальных занятий.

А после обеда у наставника и юного музыканта наступало время для отдыха и спорта. Они часто устраивали верховые и пешие прогулки, вскоре Глиэр писал знакомым: «Какой я теперь разносторонний спортсмен! Считайте: танцую, верхом езжу, на велосипеде езжу, правлю и гребу на лодке, плаваю».

Прокофьев вспоминал: «После занятий он не прочь был сыграть партию в шахматы или крокет, или принять вызов на дуэль на пистолетах, стрелявших при помощи пружины, чем окончательно покорил мое сердце». А учитель не без удовольствия описывал, как принимал участие в мальчишеских играх и затеях: «Сегодня был опять спектакль. Мой мальчик отличается богатой фантазией. Было представлено крушение поезда в трех действиях с разбоем, убийством, грабежом и т. п.» – писал он своей невесте Марии Николаевне Ренквист. 

Однако не станем описывать это лето как сплошную идиллию. Бывало по-разному. В письмах Глиэра случались и такие строчки: 

«Я к нему отношусь как нельзя лучше, несмотря на то, что часто даю отпор его капризам. Сегодня он даже чуть было не заплакал, но вовремя сдержался».

«Сегодня я был очень расстроен. До того небрежно играл мальчик, так грубо себя вел, что я даже сделал ему выговор, хотя рядом сидела маменька. Странная смесь в этом мальчике хороших и злых чувств. Самолюбие — хорошая вещь, но излишняя обидчивость, злость, а иногда грубость и дерзость прямо отталкивающи. Скучно об этом говорить. Разные “педагогические” (в кавычках) мысли приходят в голову...»

То, что у Сережи Прокофьева будет, мягко говоря, непростой характер, когда он вырастет, учитель понял уже тогда. Хотя это не скажется на их взаимоотношениях, теплые чувства друг к другу они сохранят на всю жизнь. Иногда это будет требовать со стороны Глиэ́ра истинного великодушия.

***  

«…В памяти моей остались не только профессиональные моменты нашего общения. А в первую очередь гигантское воздействие его личности! В этом плане встреча с ним была для меня поистине знаковой, переломной. Он всем своим бытием показывал, как надо жить в мире — жить свободно, без раболепства и страха. В середине 50-х он читал мне (как правило, наизусть!) Цветаеву, Ахматову, Пастернака, Мандельштама, о которых я не имел дотоле ни малейшего представления»

Юрий Темирканов об уроках Михаила Белякова

20 ноября 1902 года Глиэр пришел вместе с Сергеем к Танееву. Тот встретил их хорошо, но без ажитации. Симфонию покритиковал: «…гармонизация довольно простая. Всё больше, хе-хе… первая да четвёртая да пятая ступени». Впоследствии именно критике Танеева Прокофьев припишет сложность гармонии в своей музыке. 

Летом 1903 года под руководством Глиэра Сережа пишет оперу по сюжету одной из маленьких трагедий Пушкина «Пир во время чумы», небольшие фортепианные пьесы, которые сам называл «песенками», и в октябре ― фортепианную сонату. Танеев в собственном дневнике написал, что Сережа «сделал большие успехи».

Нужно было продолжать образование, то есть поступать в гимназию, развивать музыкальные успехи. Встал выбор между Москвой и Петербургом. И в столице один из ведущих русских композиторов, профессор Петербургской консерватории Александр Константинович Глазунов случайно услышал, как Сережа играет свой «Пир во время чумы». Он был так поражен услышанным, что на следующий день отправился на квартиру к Марии Григорьевне и Сереже.

Мамы как раз не было дома, и принимал гостя сам юный композитор, хотя совершенно к тому не готовился: «…На столе стояла недоеденная каша, рядом лежал учебник арифметики и тетрадка, в которой я писал задачу, а около неё резиновый пистолет. На пианино, которое мы брали напрокат, валялись груды нот. У моей матроски не хватало пуговицы, и волосы свалялись, так как я недавно спал на диване». Не заметив всего этого, Глазунов поговорил с мальчиком и пообещал прийти назавтра, и, придя, огорошил Марию Григорьевну такими словами: 

«Я пришёл уговорить отдать вашего сына в консерваторию. Если ребёнка, обладающего такими способностями, как ваш, нельзя отдать в консерваторию, то тогда кого же можно? Именно в консерватории талант его получит полное развитие, и есть все шансы, что из него выйдет настоящий артист!» 

28 июня (11 июля) 1904 года Мария Григорьевна подала прошение на имя директора консерватории:

«Желая определить в С.-Петербургскую консерваторию сына моего Сергея, родившегося 1891 года 15 апреля, для изучения теории композиции и научных предметов, покорнейше прошу принять его в число учеников консерватории в тот класс, в который он по своим познаниям может поступить. При чём имею честь сообщить, что по научным предметам он готовился в 3-й класс. Прося принять моего сына в консерваторию, я принимаю на себя ручательство в исполнении со стороны моего сына правил, установленных для учащихся в консерватории».

Сережа приехал в Петербург из Солнцовки 5 сентября 1904 года. Общеобразовательные предметы он сдал достаточно легко. Но 22 сентября неожиданно тяжким, буквально как допрос с пристрастием, оказался экзамен по специальности, который учинил ему сам Николай Андреевич Римский-Корсаков. Он не ожидал, что абитуриент окажется настолько маленьким. Пришлось много играть с листа, демонстрировать наличие абсолютного слуха, знание основ теории, гармонии, отвечать на внезапные вопросы о вероисповедании и знании языков, литературы и арифметики…

Ко всеобщему и самого Римского-Корсакова удивлению, мальчик ответил на все вопросы. Пришлось принимать! 

А Марии Григорьевне пришлось искать квартиру недалеко от Крюкова канала. Они поселились на Садовой улице, в доме № 90.   

*** 

«Звучит странно, но мы любили музыку. Мы любили не только инструмент, на котором мы играли. Мы вообще любили музыку, искусство. И я даже с удивлением вспоминаю, как мы, ребятки, не очень сытые в те времена, по вечерам собирались и, погасив свет, сев в кружок, слушали тогда не очень общественно одобряемую музыку, например симфонии Шостаковича. Мы знали их наизусть! Мы вставали в шесть утра и занимали классы, чтобы позаниматься…»

Юрий Темирканов об учебе в Средней специальной музыкальной школе при Ленинградской консерватории  

Поступая в консерваторию, Прокофьев предъявил (ну, строго говоря, мама Прокофьева предъявила) экзаменационной комиссии четыре оперы, две сонаты, симфонию… Словом, две толстых папки детских сочинений.

Сергей сумел уже в то время понять, что качества этих произведений хватит, чтобы его приняли в консерваторию, но оно совершенно недостаточно для настоящего, взрослого композитора. Ни одно из них он впоследствии не включил в список своих сочинений и не дал им номера, относясь лишь как к милым детским воспоминаниям, ― а многие и не сохранил.  

Его друзья по студенческой скамье были по сравнению с ним уже сложившимися людьми. Николай Яковлевич Мясковский был на десять лет старше и даже имел чин поручика. Поневоле научишься вежливости. 

Больше всех веривший в талант Прокофьева и всегда его поддерживавший Александр Константинович Глазунов непосредственно у него не преподавал. Зато неоднократно приглашал на репетиции своих произведений, позволял брать из библиотеки консерватории драгоценные редкие партитуры.

А вот усомнившийся в Прокофьеве перед вступительным экзаменом Римский-Корсаков вел у него контрапункт и инструментовку. На его занятиях аудитории были переполнены: и своих студентов, и просто желающих послушать великого композитора было более чем достаточно. А Сергей никак не мог понять: как может человек, настолько волшебно сочетающий голоса в своих произведениях, так скучно и неинтересно об этом рассказывать?! 

Выходя из Мариинского театра с премьеры «Сказания о невидимом граде Китеже и деве Февронии» Прокофьев был в полном восторге, а «Снегурочка» казалась сказкой не только по сюжету. И такая тоска на занятиях! Этого отчуждения они так и не смогли преодолеть.

А к занятиям у Анатолия Константиновича Лядова Сергей даже не скрывал сугубо негативного отношения: «Во мне воскресло старое равнодушие к гармоническим задачам, я стал писать небрежно, что раздражало Лядова». И дело не только в сложности характера юного студента или в жажде повышенного внимания. Прокофьев (как, кстати, и Мясковский) постепенно утратил доверие к преподавателю.

«Лядову своих сочинений не показываю, так как за них он, вероятно, выгнал бы меня из класса. Лядов крепко стоит за старую спокойную музыку и дороже всего ценит хорошее голосоведение да логичность последовательности. А новую музыку с интересными гармониями он ругает на чем свет стоит. Мои последние вещи как раз туда принадлежат, так что я предпочитаю уж лучше совсем не показывать».  

Но что несомненно давала и консерватория, и в целом Петербург ― бурную музыкальную жизнь.

«Вечер современной музыки, в котором я выступал, состоялся. 18 (31) декабря 1908 года в довольно скромном концертном зале Реформаторского училища. Это был сорок пятый концерт современной музыки, восьмой сезон их существования.

Первое отделение состояло из посмертных изданий Грига. Во втором отделении, кроме Мясковского и меня, в программе имелись вещи моих профессоров Витоля, Черепнина и Танеева. Были еще Скрябин и Метнер, но их исполнение не состоялось по болезни пианистки.

Из моих вещей первым номером шла „Сказка" (впоследствии орus 3), далее „Снежок" (который ныне наполовину растаял), „Воспоминания", „Порыв", „Отчаяние" и „Наваждение" (составившие впоследствии орus 4) и среди этого „Мольбы", от которых тоже не осталось следов и которые я теперь не могу вспомнить. Играл я прилично, во всяком случае, бойко. Успех был довольно большой, я сказал бы, пожалуй, неожиданный. После окончания концерта многие приходили в артистическую и пожимали мне руку».

Не подумайте, что оригинальные взгляды Прокофьева и его новаторский подход к музыке вызывали сплошные восторги. Да вовсе нет! Преподаватели не баловали его высшими оценками. И композиторского диплома с отличием он не получил ― вышел обыкновенный. Но с консерваторией расставаться он не спешил: Сергей чувствовал, что ему не хватает квалификации пианиста и нужно подтянуть дирижерское мастерство.

Продолжая обучение, Прокофьев много и плодотворно работает как композитор, при этом часто в рецензиях к нему применяют эпитеты, которые авторам кажутся негативными, так его называли «фортепианным кубистом и футуристом».

Например, вот так:

«На эстраде появляется юнец с лицом учащегося из Петершуле. Это С. Прокофьев. Садится за рояль и начинает не то вытирать клавиши рояля, не то пробовать, какие из них звучат повыше или пониже. При этом острый сухой удар. В публике недоумение. Некоторые возмущаются. Встает пара и бежит к выходу.

― Да от такой музыки с ума сойдешь! 

― Что это над нами издеваются, что ли? 

За первой парой в разных углах потянулись еще слушатели. Прокофьев играет вторую часть своего концерта. Опять ритмический набор звуков. Публика, наиболее смелая часть ее, шикает. Места пустеют.

Наконец немилосердно диссонирующим сочетанием медных инструментов молодой артист заключает свой концерт. Скандал в публике форменный. Шикает большинство. Прокофьев вызывающе кланяется и играет на бис. Публика разбегается. Всюду слышны восклицания: “К черту всю музыку этих футуристов. Мы желаем получать удовольствие, ― такую музыку нам кошки могут показывать дома”».

Вячеслав Гаврилович Каратыгин, критик и композитор, впрочем, смотрел на это спокойно: «Публика шикала? Это ничего. Лет через десять она искупит вчерашние свистки единодушными аплодисментами по адресу нового знаменитого композитора с европейским именем». Но десяти лет не понадобилось.

А пресловутая рецензия получила неожиданное продолжение. Однажды в знаменитом кафе «Бродячая собака» Прокофьев играл пьесу «Наваждение». Тут же в кафе был и Маяковский, немедленно набросавший портрет композитора, ― и подписал: «Сергей Сергеевич играет на самых нежных нервах Владимира Владимировича». А затем Прокофьев получил из рук Маяковского экземпляр поэмы «Война и мир» с автографом: «Председателю земного шара от секции музыки — председатель земного шара от секции поэзии. Прокофьеву — Маяковский».

А вот мы здесь расстаемся с Сережей, или даже Сергеем, и в дальнейшем будем иметь дело только с Сергеем Сергеевичем.   

22 апреля 1914 года Прокофьев исполнил концерт на выпускном экзамене Петербургской консерватории и оказался победителем среди пяти лучших выпускников, участвовавших в конкурсе имени Антона Рубинштейна.

Он получил премию за достижения в области исполнения фортепианных работ Санкт-Петербургской консерватории 18 мая 1914 года.

11 мая 1914 года Прокофьев повторно исполнил концерт на торжественном выпускном акте консерватории в сопровождении оркестра под управлением Николая Николаевича Черепнина. Это был конкурс, на котором до самого последнего мгновения шла борьба, победителя предсказать было невозможно. Нужно было быть не потенциально лучшим, а выступить лучше других в назначенный день.

И вот он уже пишет в своем дневнике:

«Профессора оживлённо обсуждают между собой результаты голосования. Глазунов был страшно против меня и даже не хотел допускать к голосованию, однако постановили допускать к голосованию только имеющих круглую 5+.  Такими оказались пятеро: Голуб́овская и я от сегодняшнего дня, и Берлин и Келлер (ученики Лаврова) от вчерашнего.

Голосование: я ― тринадцать голосов, Голубовская ― пять, Берлин ― два, Келлер ― один. Глазунов не хотел объявлять результатов конкурса, так он был расстроен ими. Классные дамы еле убедили, говоря, что это неудобно. За меня, по-видимому, были Штейнберг, Миклашевская, Венгерова, Калантарова, Дроздов, Гелевер, Лемба, Медем, Винклер и другие. Лавров и Ляпунов не голосовали, так как их ученики играли, и Дубасов был против.

Ясно, что получил я премию не за "Тангейзера", а за мой Концерт. Я отправляюсь домой в девять часов вечера, где поздравляют, шампанское, приехали Раевские, и полное торжество. Постоянные телефоны от Каратыгина, Мясковского, Мещерских, Андреевых. Да, это была победа, дорогая мне тем, что она произошла в столь любимой мною Консерватории, и ещё тем, что я не был поглажен по головке, как исправный ученик, а одержал победу новым словом, моим словом, поставленным наперекор рутине и закаменелым традициям Консерватории».

Премией был рояль фирмы… «Шрёдер». Новый. 

Вячеслав Каратыгин был совершенно прав, Прокофьев качественно был готов к тому, чтобы обрести как минимум европейское имя. Однако за таким именем нужно ехать в Европу. Сначала он отправился в Лондон, где познакомился с Сергеем Павловичем Дягилевым. 

«Дягилев был страшно шикарен, во фраке и цилиндре, и протянул мне руку в белой перчатке, сказав, что рад со мной познакомиться, что он давно хотел этого, просит меня посещать его спектакли, а в один из ближайших дней надо серьезно потолковать со мной и послушать мои сочинения», ― вспоминал композитор.

Как талантливый старатель угадывает под землей золотые прииски, так Дягилев видел в человеке будущий успех. Тогда Дягилев уже открыл миру Игоря Федоровича Стравинского. Мнение Прокофьева о Стравинском не слишком хорошее: «…если можно согласиться, что Стравинский пробивает новую дверь, то пробивает он её маленьким, очень острым ножичком злободневности, а не большим топором, который дал бы ему право на звание титана».

Но Дягилев ― настоящий «делатель королей» в мире искусства. И Стравинский ― уже огромная величина! 

Прокофьев пишет матери в письме:

«В пятницу завтракал с Дягилевым и играл ему “Маддалену”, 2-ю сонату и 2-й концерт. В “Маддалене” ему не понравился сюжет. Зато страшно понравилась музыка 2-го концерта, и он объявил, что хочет его ставить в будущем году. То есть концерт будет исполняться как концерт, но к нему будет придумана мимическая сцена, которая будет разыграна балетными артистами. Словом, новый дягилевский трюк. Пока это не совсем по душе, но, может быть, выйдет любопытно».

А чуть позже Сергей Сергеевич отправляет еще одно письмо Марии Григорьевне о предложенных ему Дягилевым возможных действиях:

«Первый. В начале сентября я получаю сюжет и приготовлю музыку к концу ноября. Недостаток — Нижинский может на Рождество уехать в Америку и тогда не успеет поставить. Второй. Балет составляется из моих фортепианных пьес, и к ним придумывается сюжет. Тогда можно начать ставить хоть сейчас, а я буду инструментовать. Третий. Ставится балетным образом 2-й концерт, который страшно нравится Дягилеву. Но очень трудно к нему подобрать сюжет, да и это может показаться нелепым, зато это мне карьера как пианисту».

Планы требуют его присутствия в Лондоне и поездки в Париж, но 7 июля, внезапно для всех, он устремляется на пароход и на всех его парах мчится в Петербург, сообщив Дягилеву, что, как автор, не может пропустить московскую премьеру симфонической картины «Сны».

Вот только ни на какую премьеру он не поехал. Все куда как проще: у него завязались романтические отношения с красавицей Ниной Мещерской, которая зовет его приехать летом в Кисловодск. Но попадет он к ней, когда уже разразится Первая мировая война.

Рубеж, который положила на судьбу всего мира война, не мог не сказаться и на судьбе и сознании Прокофьева. Он определил свое личное отношение к войне и участии в ней сразу ― и немало поразил Нину Мещерскую: «Таким музыкантам, как я, не место в армии, я в жизни должен делать одно: писать музыку. Это я буду делать в Италии или где угодно». 

Если бы Прокофьев оказался на фронте ― он, без сомнений, погиб бы. И русское, и мировое искусство потеряли бы десятки шедевров, а мы даже не узнали бы об этом. Нине это казалось несправедливым и неромантичным.

Что важнее ― высокое искусство, справедливость или романтизм? Их объединяет разве что одно: и то, и другое, и третье ― вещи крайне редкие, а еще реже они совпадают.  

Так или иначе, но романтика в отношениях с Ниной ― это одно, а дело всей жизни ― совсем другое. 

«Вечером я решил, что мои отношения с Ниной, которые я до сих пор считал очаровательным, ни к чему не обязывающим флиртом с лёгкими мечтами в отдалённом будущем, принимают огромные размеры, я не занимаюсь, не могу видеть других женщин, кроме Нины (словом, создаётся положение нежелательное, никчемушное, и надо из него выйти). Выход прост ― порвать»

Прокофьев сделал ей предложение ― и получил такой ответ: 

«Нет, Серёжа, разве Вы не понимаете, как жестоко и эгоистично — то, что Вы от меня требуете! Да и к тому же, Вы идёте сами против себя: я прямо уверена, что если я теперь пойду “к ним” [к родителям Нины] с объяснениями, то получу в ответ категорическое veto, да ещё, может, запрещение Вас видеть. Не будьте же таким близоруким. Основанием к тому veto последуют не материальные отношения, ни даже Ваш юный возраст, а то, что “они” считают Вас за человека с железным и сумасбродным характером. (Да, если хотите, Вы своим отношением ко мне в эти дни это усиленно стараетесь доказать.)

Прибавьте к тому же, что сейчас война, которая во всех отношениях становится поперёк дороги, и что я всю зиму была больна. В результате получается миленькая обстановка для исполнения Вашего знаменитого плана счастливой совместной жизни! 

В ответ на все эти рассуждения я сама себе вместе с Вами говорю: но ведь надо же будет из этой обстановки выбраться! И если я только буду чувствовать с собой Вашу твёрдую руку, а не только нервную горячку 23-летнего мальчика, — то я ручаюсь, что я это сделаю! Или Вы во мне не уверены? Или в себе? Проверьте-ка, в ком из двух. Неужели же 2-месячное пребывание в Италии уже может Вас физически выветрить!

О, Серёжа, неужели Вы меня так плохо любите! Разве отношения хороши только с официальным клеймом, которое Вы меня так торопите на них надеть! Голубчик мой, неужели, получив моё “да”, Вы меня доведёте до того, что я скажу “нет”».

Удивитесь ли вы, узнав, что после такого письма Прокофьев стал чаще думать о разрыве? 

Кроме того, если Прокофьев был, как бы сейчас сказали, представителем «верхней страты среднего класса», то Мещерские были весьма и весьма богатыми людьми. Кто такой этот выскочка Прокофьев рядом с княжеским родом Мещерских? И кто бы мог подумать, как все перевернется всего-то через три года…

«Накануне отъезда были две заминки: от Дягилева не было денег на дорогу, и прошёл слух, что Болгария и Румыния не сегодня-завтра выступят. Я ужаснулся при мысли застрять в Петрограде, и как я был счастлив, когда заминки исчезли: деньги пришли, а слухи были опровергнуты. Поездка сама по себе будет страшно интересна, а сколько она выяснит, проверит и решит!» ― так он записал в дневнике 31 января 1915 года.

Он уже понимал, что музыка надёжнее.

7 марта Сергей Прокофьев впервые выступил в «Аугустеуме» с дневным концертом.

Он играл Второй фортепианный концерт и несколько сольных пьес, перемежая их с увертюрой-фантазией Чайковского «Ромео и Джульетта», симфоническими эскизами Дебюсси «Море» и симфонической поэмой Штрауса «Тиль Уленшпигель».

Успех был скромным. Зал полон не был, а рецензии были безрадостными.

Например, Никола Чиленти в статье «”Музыки” Прокофьева в Аугустеуме», (La Vittoria от 8 марта 1915 года) писал о фортепианном концерте так:

«Четыре части слышанного нами концерта являются родом perpetuum mobile на клавишах, которое ни разу ни на момент не останавливается для паузы или для оркестрового отыгрыша. Публика под влиянием того же пианиста, который, обречённый на передачу своей музыки до самоогорчения, в поте лица работал, как кузнечный мех, — оставалась сосредоточенной, озабоченной и по окончании, конечно, аплодировала, чтобы вознаградить автора и исполнителя за немалую усталость и за окончание этого подобия кошмара».

Через два дня Прокофьев представил Дягилеву фрагменты обещанного балета («Ала и Лоллий») ― и снова непонимание! Вот реакция Дягилева, изложенная в письме Стравинскому: 

«Он мне привёз на треть написанный балет. Сюжет петербургского изготовления, годный для постановки в Мариинском театре il уа dix ans (лет 10 назад). Музыка — как он говорит — без исканий «русскости» — просто музыка. Это именно просто музыка.

Очень жалко, и надо всё начинать сызнова. Для этого надо его приласкать и оставить на некоторое время (2–3 месяца) с нами, и в этом случае я рассчитываю на тебя. <...> Он поддается влияниям и кажется более милым малым, чем его когда-то заносчивый вид. Я его привезу к тебе, и необходимо его целиком переработать, иначе мы его навеки лишимся».

И Стравинский с Прокофьевым встретились. Дягилев боялся скандала, но понимал, что без этой встречи поездка Прокофьева не будет иметь никакого смысла.  

Удивительно ― но они не только не поругались, но открыли дверь между номерами, с энтузиазмом и удовольствием играли в четыре руки «Весну священную» Игоря Фёдоровича. Именно в этот день Прокофьев оценил и дружеское расположение именитого конкурента, и его музыку.

Эта встреча оказалась для композиторского развития Прокофьева главным событием всей поездки: до сей поры он считал музыку явлением вне национального контекста и впервые оценил в национальном начале огромный «скрытый резерв». В музыке «Скифской сюиты», в которую перевоплотились «Ала и Лоллий», и балета «История шута, семь шутов перешутившего» влияние Стравинского можно ощутить, даже не будучи специалистом.

«Только пишите такую музыку, чтобы она была русской. А то у вас там в вашем гнилом Петербурге разучились сочинять по-русски. В искусстве вы должны уметь ненавидеть, иначе ваша собственная музыка потеряет всякое лицо», ― настаивал Дягилев. Прокофьев возражал: «Но ведь это ведёт к узости». Дягилев ответил как умелый полемист: «Пушка оттого далеко стреляет, что узко бьёт».

А вскоре Сергей Сергеевич запишет в дневнике: «Национальный оттенок довольно ярко сказывался в них. Я всегда теперь думал, когда сочинял, что я русский композитор и шуты мои русские, и это мне открывало совсем новую, непочатую область для сочинения».

Возвращение в Россию принесло Прокофьеву то, о чем мечтает каждый молодой автор, будь то музыкант, театральный режиссер, художник или писатель. А именно ― скандал! 29 января 1916 года в Мариинском Прокофьев представляет публике за дирижерским пультом свою «Скифскую сюиту».

Композитор и музыковед Александр Тихонович Дзбановский свидетельствует: «Первая часть сюиты была принята с недоумением. А вторую и третью части аплодировали, последняя же часть вызвала жаркую схватку между двумя партиями слушателей: одни восторженно аплодировали, другие злобно шикали».

Оркестр играл с очевидным энтузиазмом, вплоть до того, что лопнула кожа на литаврах. Некогда чуть не за руку приведший Прокофьева в консерваторию Александр Глазунов во время исполнения финального «Шествия Солнца» демонстративно покинул зал, но потом столь же пафосно вернулся. 

***

«Глазунов не мог принять музыку Прокофьева, потому что тот уже разговаривал немножко по-другому, а для нас теперь это кажется совершенно естественным. Но и не только естественным. Мы, возможно, даже не доросли до этого гениального языка. Прокофьев не конструировал музыку ― он ее писал своей душой. И только гений мог так.»

Юрий Темирканов

Юрий Владимирович Курдюмов, критик и музыковед, возмущался со страниц «Театрального листка»: «Надо думать, что наши отдалённые предки скифы, действительно, признали бы эту сюиту своей, ибо музыка её поистине дикая. Прямо невероятно, чтобы такая, лишённая всякого смысла пьеса могла исполняться в серьёзном концерте».

Но есть и вторая группа, равная по силе и убедительности, и она ― за Прокофьева и его новаторство. Мясковский писал редактору московского еженедельника «Музыка» Владимиру Владимировичу Держановскому: «Что наш Серж — гений, сомнений для меня нет. Стравинский — щенок, лопотун».

Музыковед и член совета Российского музыкального издательства Александр Всеволодович Оссовский пообещал поднять вопрос о приёме Прокофьева в постоянные авторы. Битва в фойе и буфетах концертных залов выплеснулась на газетные и журнальные страницы, но главное ― расколола публику на два лагеря, один из которых встал на сторону новаторства, а второй занял консервативные позиции. Вот как выступил музыкальный критик Леонид Леонидович Сабанеев 12 (25) декабря 1916 года в ежедневной газете «Новости сезона»:

«Талант у Прокофьева нельзя отрицать — но этот талант гораздо меньше того остатка, который приходится на долю известной внутренней неразборчивости и на долю чистого озорства футуристического типа. Что выкристаллизуется из Прокофьева, из всех его шалостей и музыкальных выходок — не знаю, но печаль в том, что этого юного композитора уже перехвалили петроградские “передовые” критики за его озорные выходки, а это перехваливание — яд для дарования неокрепшего.

Автор сам дирижировал с варварским увлечением.

<…> Неужели же только одним варварством сильно русское искусство? Печальную роль играют те художники, которые своею деятельностью вздумают поддерживать это дилетантское утверждение».

Это был позор и для Сабанеева, и для «Новостей сезона» ― концерт, на котором якобы побывал и так возмущался критик, был… отменен. Статья была просто состряпана из чужих отзывов на другие произведения ― с теми, которые он якобы слышал, Сабанеев не познакомился даже на уровне партитуры!  

Без битвы двух групп скандала не бывает. Новаторы побеждали безоговорочно. Но и консерваторов не стоит сбрасывать со счетов ― о, они еще скажут свое слово, найдя себе весьма могущественного защитника. Прокофьев хлебнет еще от них горя. Но пока… 

В письме в Мясковскому от 1 апреля 1916 года композитор и критик Борис Владимирович Асафьев пишет, словно в ужасе после выхода в открытый космос:

«Слышал и “Сарказмы” Прокофьева. Не знаю, знаете ли вы их, но я познал лишь теперь. Радуюсь за Сержа. Он так глубоко забрал, что дух захватывает. И как это: такой “земляной” цельный, глыбяной талант, как будто не ведающий ни добра, ни зла, а просто охватывающий космос, — вдруг выносит на свет Божий какие-то трещины, расселины в своём приятии мира. И как издевается? Брр… Мне холодно было. И средства гармонические разошлись дальше, и ритмика, а инструментовка фортепианная и того занятнее. Откуда всё это?! И как мелко всё остальное, окружающее возле этого…»

Не торопитесь и записывать Асафьева в преданные поклонники, а тем более ― в друзья Прокофьева. В историю русской музыки вмешивается многое… кроме музыки. Но пока… 

А история любви Сергея Сергеевича к Нине Мещерской заканчивается, как множество самых обычных романтических историй. В начале апреля 1915 года Прокофьев записал в дневнике:

«Я отправился с визитом к Мещерским. <…> Наконец появилась страшно маленькая Нина, крепко пожала мою руку и принялась разговаривать с другими. Я сделал то же самое и не уделял ей внимания до отъезда, а это случилось минуты через три-четыре. Мы обмолвились всего несколькими фразами, Нина сказала: “Могли бы остаться и смотреть, как я буду пить чай”.

…Я ответил:

— Я предпочитаю отправиться в “Асторию”: там я сам буду пить чай».

Теперь страхи Нины Мещерской сослужат ей добрую службу ― посмеем предположить, что, поддайся она соблазну связать себя с Прокофьевым, она оказалась бы очень быстро и жестоко брошена. Если вы слышите стальной лязг в гениальной музыке Прокофьева ― вы уже, пожалуй, даже знаете почему. 

Сергей Прокофьев был очень разнообразно одарен ― при этом у него были два несомненных и ярко проявившихся таланта, помимо композиторского и исполнительского. Он писал стихи и мог бы стать весьма успешным поэтом. Причем писал порой сразу на двух языках ― русском и французском.

Кроме того, он блистательно играл в шахматы. Насколько? В 1909 году на сеансе одновременной игры он свел вничью партию с гроссмейстером Эмммануилом Ласкером. А в 1914 году выиграл партию у Хосе Рауля Капабланки ― действующего чемпиона мира! 

«Мне хотелось бы сравнить этих двух столпов шахматного мира с двумя гениями мира музыкального: Моцартом и Бахом. И если сложный, глубокий Ласкер мне представляется величественным Бахом, то живой, стремительный Капабланка ― вечно юным Моцартом, творившим с такой же лёгкостью, а порой и милой небрежностью, как и Капабланка», ― писал Прокофьев. 

Советский гроссмейстер Михаил Моисеевич Ботвинник так отзывался о стиле игры Прокофьева: «Творческое лицо Прокофьева как шахматиста отличалось большой непосредственностью: обычно он играл на атаку и проводил её остроумно и изобретательно ― защищаться он явно не любил».

Сергей Прокофьев наблюдал за второй и третьей русскими революциями не откуда-то издали.

«Невский рисовался в виде канала, вдоль которого носятся пули. Где его пересечёшь? Я решил возвратиться ко дворцу, несмотря на доносившиеся оттуда выстрелы, и попытался миновать его по Дворцовой набережной, с той стороны перестрелки могло не быть, Невский же оставался в стороне.

Я миновал Инженерный замок и вышел на Садовую. Здесь, среди наступившей полутемноты, с грохотом пронёсся мимо меня тяжёлый грузовик. Человек двадцать рабочих, вооружённых ружьями, стояли на нём. Большое красное знамя развевалось над ними. Я подумал: «Безумцы!»

Вволю налюбовавшись революционными толпами, он уехал на станцию Саблино, где снял в маленькой гостинице целый этаж. Он долго гулял в окрестностях Саблино, во время прогулки создавал музыку и делал заметки в блокноте, а по вечерам в гостинице и без рояля писал клави́р с эскизной оркестровкой финала. Такой метод работы он выбрал, чтобы осознать «степень контроля над собственным слухом».

Впрочем, месяц спустя он переписал все наново: «Я написал новый финал, живой и до того весёлый, что во всём финале не было ни одного минорного трезвучия, одни мажорные. <…> Дался он мне необычайно легко, и я лишь боялся, что его весёлость граничит с непристойным легкомыслием». 

«Наверное, он не очень симпатичный мальчик был. И потом ― человек был не очень симпатичный ― Прокофьев. Но Первая симфония его… он хотел доказать, что запросто может, прямо как Гайдн написать симфонию. Ну так ведь и доказал! 

В этой симфонии также поразительно не только профессиональное умение, поразительное! Но и умение шутить, как Гайдн в своей музыке. Но, говоря языком классиков, шутит Прокофьев языком сегодняшним!

Музыка, которая написана для головы, ― выходит за рамки законов жанра, это не совсем музыка. Музыка должна обращаться к чувствам. Огромное количество современных композиторов музыку конструируют. Они мастерски́ все оркеструют, прекрасно знают законы и музыкальную теорию. А Прокофьев при всей его сложности обращается к душе. Ну а задача дирижера ― отгадать, что происходило в душе композитора, что он переживал и доверил этим тайным значкам ― нотам. Отгадать и с помощью оркестра передать публике», ―  так писал Юрий Темирканов о Первой «Классической» симфонии Прокофьева.    

Летом 1917 года Прокофьев совершил на пароходе путешествие по Волге и Каме до самой Перми.

«Кама оказалась действительно красивее Волги, и чем выше, тем лучше. Иногда высокие берега, покрытые свежей зелёной травою, круто обрывались в воду красным обрывом, будто поперечный разрез земной поверхности со всеми геологическими наслоениями, а наверху, позади травы, рос хвойный лес с густыми сомкнутыми хвойными вершинами деревьев и высоко обнажёнными прямыми стволами, между которыми чудесно просвечивало голубое небо».

А между тем Прокофьеву угрожала отправка на фронт в качестве санитара. Он отправился к председателю Временного правительства Керенскому в Адмиралтейство, где тот жил, с прошением освободить его от мобилизации, и в дневнике записал: «…я не прошу, я требую на том основании, что я — Сергей Прокофьев, занимающий определённое и очень большое место в русском искусстве. Затем: кто я ― я знаю, а кто Керенский — это ещё неизвестно — может, спаситель России, а может, лишь случайный человек, ловко уловивший сущность политического течения, не мне перед ним волноваться».

В оценке и собственной персоны, и персоны Керенского он оказался абсолютно прав

Он также написал два весьма едких стихотворения, посвященных Керенскому. Вот финал одного из них:  

Довольно! прослонялися три года.
Довольно! намозолили мы глаз.
Отныне всероссийская свобода,
Поэтому — отнять её у нас.

Большевистский переворот откровенно его ужаснул. Накануне наступления 1918 года он уезжает на Кавказские Минеральные Воды и пишет в дневнике: «Ехать в Америку! Конечно! Здесь — закисание, там — жизнь ключом, здесь — резня и дичь, там — культурная жизнь, здесь — жалкие концерты в Кисловодске, там — Нью-Йорк, Чикаго. Колебаний нет. Весной я еду». 

В январе он пишет в письме Асафьеву: «Хотя я считаю, что дело композитора сидеть и сочинять, Кисловодск, безусловно, — волшебный остров среди бушующего океана, но всё же меня начинает выводить из себя это пленение на острове… беспросветность на ближайшее будущее…  Поэтому у меня созрело решение ехать весною в Америку».

Только в мае доберется он до Москвы, и 7 мая отправился в купе первого класса экспрессом до Владивостока. Комфорт этого купе совершенно не соответствовал творящемуся вокруг. Поезд опоздал на шесть суток: часть Сибири оказалась в руках Чехословацкого корпуса, огромный участок пути контролировали семёновцы во главе со своим атаманом. Но следующий экспресс и вовсе не доехал до Владивостока: подорвали туннели и мосты. В пути Прокофьев начал писать рассказы в прозе…

23 мая он уже был во Владивостоке, а 29-го получил визу и в полдень на пароходе «Хосан-Мару» отплыл в Японию. Там он едва свел концы с концами после нескольких концертов.

«Аплодисментов немного и исключительно за технические вещи. Диссонансы их нимало не смущали, ибо для японцев, привыкших к совершенно иным звукам, едва ли есть разница между нашим консонансом и нашим диссонансом».

Зато Япония сама по себе ему очень понравилась. Особенно гейши. Но наш рассказ не об этом.

В Америке Прокофьева приняли за шпиона, а ноты ― за шифр. Заставили их сыграть и не поверили, что это музыка. Потребовали сыграть похоронный марш. Его отвезли в тюрьму «Аль-Катрас» (ту самую, в которой впоследствии закончит свои дни Аль Капоне) и подвергли допросу.

Характерная его часть:   

Вопрос: Сидели ли вы в тюрьме?

Прокофьев: В вашей.

Только 20 ноября 1918 года Прокофьеву удается выступить в Нью-Йорке. Этим концертом Прокофьев рассчитался и за таможню, и за «Аль-Катрас». 

Ричард Олдрич (The New York Times): «Его пальцы — сталь, его запястья — сталь, его бицепсы и трицепсы — сталь. Он — звуковой трест по производству стали». После выхода газеты чернокожий лифтёр попросил разрешения пощупать руки Прокофьева. Тот изумлённо позволил и расхохотался, услышав: «Это у вас-то стальные бицепсы и трицепсы?»   

Прокофьеву было не привыкать читать о себе чепуху в Петербурге. Здесь он столкнулся с американской чепухой. Генриетта Вебер (Chicago Herald  Examiner) от 7 декабря 1918 года: «В то время как большевицкие мелодии быстротечно всплывали на поверхность моря звучностей — для того лишь, чтоб вновь потонуть в господствовавшей какофонии, красный флаг музыкальной анархии бурно развевался в степенном старом оркестровом зале вчера пополудни». 

Зато он встретил в Америке Сергея Рахманинова. Тот тоже устал от американской газетной «находчивости». Его, как знаменитость, репортеры преследовали постоянно. В ресторане перед ним возник очередной фотограф. Сергей Васильевич закрыл лицо руками, но фотограф щелкнул затвором аппарата ― и на следующий день в газетах появился снимок рук с подписью: «Руки, которые стоят миллион долларов». 

Прокофьев к общению с Рахманиновым не стремился. Он уже понял, что движущей пружиной всего в Америке является конкуренция ― и не очень хотел в нее вступать. Рахманинов был здесь очень значительной фигурой. И тем не менее вовсе не эгоистическими соображениями был продиктован совет, который дал Рахманинов Прокофьеву: «не заботиться концертами, а сочинять». Прокофьев пишет оперу «Любовь к трем апельсинам». 

В Соединённых Штатах с ним случился и курьезный романтический эпизод. В Нью-Йорке у него возник милый и недолгий роман с певицей Стеллой Адлер. Неожиданно для всех он очень занемог, и то, что казалось банальной простудой, обернулось температурой за сорок. Оказалось, что это… скарлатина, которой он так и не переболел в детстве. Но такие болезни у взрослых протекают куда тяжелее. Многие подумали, что этот русский умирает (стоило ехать в Америку, чтобы умереть от скарлатины!). И вдруг ему приносят от Стеллы огромный букет роз.

В своей автобиографии Прокофьев потом напишет: «”Я думала, вы умираете, — оттого послала вам такие розы”, — сказала одна американка, слегка пожалев, что они пропали даром».

Американская барышня внезапно его бросила, но после вернулась, и в результате пришлось менять гостиницу: хозяева первой обвинили его в безнравственности. А потом барышня все равно сбежала. И Стелла Адлер, и Нина Мещерская (и еще несколько очаровательных девушек) оказали свое влияние на музыку «Любви к трем апельсинам».  

А 27 апреля 1920 года Прокофьев выполнит все контрактные обязательства, получит неплохие гонорары и сам отправится во Францию. Там ждал Дягилев. Туда собиралась приехать мама композитора, Мария Григорьевна. Там у него впервые появится собственная семья.    

Сказать, что он не знал о том, что происходит в Москве и с чем он столкнется в большевистской России, нельзя.

Его оперу «Игрок» по роману Достоевского прекратили репетировать в Мариинском театре. Планы постановки балета «Стальной скок» задушили на корню активисты РАПМ ― Российской ассоциации пролетарских музыкантов (их единомышленники из ассоциации пролетарских писателей (РАПП) в 1930 году довели до самоубийства Маяковского).

Двоюродные брат и сестра Прокофьева были арестованы и сосланы. Тем не менее он регулярно бывал в Москве и посещал с гастролями другие города, начал готовиться к переезду и прежде всего стал хлопотать… о жилье.

Нет, обычную квартиру он мог бы получить почти сразу. Но не всякая ему подходила. Кооперативный дом Большого театра был отвергнут, поскольку, как писал он директору ГАБТ, «не будет готов раньше как через полтора года, да и не очень я верю, что в доме, сплошь населенном музыкантами, можно будет рассчитывать на тишину». 

Внезапно дворянин, получивший домашнее воспитание и образование, выросший как профессионал и как личность за границей, ― с удовольствием и азартом включился в советские игры, а вместе с их правилами принял и советские ценности. А в иерархии этих ценностей человек выдающийся должен получать особую квартиру, и только от правительства и не абы где! Но, по тем же правилам, квартиру нужно было просить. И он пишет письмо председателю Исполкома Моссовета Булганину:

«Уважаемый Николай Александрович! 

Перед отъездом заграницу я тщетно искал возможности побеседовать с Вами. Я бы не стал беспокоить Вас по личному делу, если бы оно также не носило характера общественного. Большой театр заказал мне четырехактный балет на ”Ромео и Джульетту” Шекспира, а Радио-Комитет большую кантату к двадцатилетию советской власти, о чем В. И. Мутных и П. М. Керженцев Вам своевременно писали». 

Владимир Иванович Мутных ― директор Большого театра, а Платон Михайлович Керженцев был одним из создателей советской цензуры. Вот интересная цитата из его «творчества»:

«Мои предложения ― побудить филиал МХАТа снять этот спектакль не путем формального его запрещения, а через сознательный отказ театра от этого спектакля...» О каком бы это спектакле? Читаем дальше: «Для этого поместить в “Правде” резкую редакционную статью о “Мольере”... и разобрать спектакль в других органах печати». На письме имеется отметка: «По-моему, т. Керженцев прав. Я за его предложение. И. Сталин».

А жилье Прокофьеву дали, в доме на Земляном Валу, 14/16, квартира 14. Соседи по дому прекрасные: Константин Юон, Борис Ливанов, Борис Чирков, Давид Ойстрах, Кукрыниксы, Самуил Маршак, Генрих Нейгауз, Валерий Чкалов.   

15 октября торжествующий Прокофьев так делится впечатлениями в одном из писем:

«Наконец квартиру дали, 4 комнаты, центральное отопление, постоянная горячая вода, газ, электричество, телефон, радио, словом, даже показывают приезжим англичанам, но комнаты небольшие и не близко к центру, хотя Земляной Вал теперь превратили в широкую авеню, застроенную новыми домами».

С 1936 года он с женой и сыновьями окончательно переезжает в СССР.

Прокофьев несколько месяцев не знал как, а главное, на что ему жить. Никто не принимал у него ни единой работы, оперу «Судьба человека» подвергли… впрочем, это не называется «критикой», ее подвергли линчеванию. А часть знакомых перестала с ним общаться из-за ареста Лины.

Среди них были и такие, кто распустил слухи, что Сергей Сергеевич ничем не помог ни жене, ни сыновьям, отказал им от дома и жалел для них даже копейку. Единственным порядочным человеком оказался Мстислав Леопольдович Ростропович.

Вспоминает Юрий Хатуевич Темирканов:      

«Однажды Ростропович встретился в Москве с Прокофьевым, и тот сказал, что у него нет денег даже на то, чтобы поесть. Сталин еще обладал абсолютной властью в СССР, и композитор впал в немилость. Его обвинили в “формализме”. Виолончелист отправился на Гостелерадио и убедил руководство заказать Прокофьеву какую-нибудь симфонию для детей, чтобы дать ему возможность заработать на жизнь.

В результате родилось произведение очень простое для исполнения, очень грустное и сладостное, как стихотворение Пушкина, в котором говорилось о том, что “печаль моя светла”. К счастью, руководители ничего не понимали в музыке, потому что если бы они понимали, то просто поставили бы его к стенке». 

Это была Седьмая симфония Прокофьева. 

Юрий Темирканов не боялся общаться с Ростроповичем и его женой Галиной Вишневской, ни со своим учителем и другом Кириллом Петровичем Кондрашиным, ни с поэтом Иосифом Бродским во время заграничных гастролей. Но никогда ни единым словом не осудил Прокофьева. Осудил он бесчеловечную и подлую власть:   

«В моей судьбе самое важное то, что я дожил до того, что Советский Союз рухнул. Это самое большое счастье в моей жизни. Мы стали людьми, перестали быть рабами. Да, что-то плохо: плохие судьи, отвратительная полиция, ее народ боится больше, чем бандитов. Все у нас как-то по-российски, ничего не можем сделать по-человечески, но, в конце концов, самое большое счастье, что коммунизм рухнул и мы стали людьми». 

― Простите, но именно при той власти вы получили все звания и регалии…

― Это ничего не значит. Это похоронные принадлежности. Получая все эти высокие награды, мне было отвратительно ходить на заседания выездной комиссии, где решали ― дать мне разрешение на выезд за границу или нет.

―Вы сами ходили на эти заседания?

– И Ойстрах ходил, и Рихтер, и Гилельс… Кроме того, у нас отбирали все деньги, которые мы зарабатывали. Я называл это "налогом за любовь к родине". Но дело даже не в деньгах. Ты все время был рабом, не мог сказать то, что думаешь. Вот сейчас мы сидим с вами, беседуем, и я говорю вам то, что думаю. В советские времена я не сказал бы вам то, что думаю, а сказал бы, что нужно. Значит, я был недочеловеком, а сейчас ― гражданин.

Я знаю, что могу уехать за границу и вернуться или совсем уехать, и никто мне не скажет, что я предал родину. Только бандитская власть может решать, какой ширины брюки носить человеку и какой длины могут быть у него волосы. Мы жили по законам тюремной морали. Все ли прекрасно сейчас? Конечно, нет, но это стократно лучше, чем быть рабом, ― так Юрий Хатуевич говорил в интервью 8 декабря 2011 года. 

***

Сергей Сергеевич Прокофьев. Великий русский композитор скончался 5 марта 1953 года ― в один день со Сталиным. Смерть его на фоне ухода всесильного диктатора прошла незамеченной.

Лине Ивановне рассказала об этом в лагере соседка по бараку, которая случайно услышала короткое сообщение по радио: передавали концерт, посвященный памяти композитора. 

Несколько дней Лина Ивановна проплакала. Никто так и не понял почему: Сталина она уж точно не любила, что секретом ни для кого и не было. 

***

«Моему поколению советская власть помогла полюбить и Прокофьева, и Шостаковича. К ним было очень плохое официальное отношение, и мы понимали: раз это запрещено, то должно быть хорошо. И мы искали пластинки, и слушали еще в интернате ― была у нас такая компания старшеклассников. Слушали по ночам, и даже то, чего еще не понимали, ― всё равно полюбили»

Юрий Темирканов