Темиркановский абонемент. Как зазвучала Победа

Седьмую симфонию Дмитрия Дмитриевича Шостаковича я исполнял много раз — и за границей, и в Большом зале Петербургской филармонии. Мысль о том, что ее ленинградская премьера состоялась здесь, в блокадном городе, 9 августа 1942 года, подсознательно всегда во мне присутствует.

Музыкантов шесть или семь из того легендарного коллектива еще играли и в филармоническом оркестре, который я возглавил в 1968 году. Мне было 29 лет.

Трудно представить, что на самом деле чувствовали сидящие во фраках на сцене люди, переживающие унижение голодом, холодом, страхом смерти. Отступал ли у них этот страх во время игры? Когда началась война, мне было очень мало лет, но я совершенно отчетливо помню, как в наше село входили немцы. Я помню, как в нашем домике жил комендант со своим денщиком, я помню, как они уезжали…

Это очень странно, но какие-то вещи необъяснимым образом запоминаются навсегда. Я помню, как, уже после ухода немцев, на санях привезли моего расстрелянного отца, он был командиром партизанского отряда…

Наверное, дирижируя Седьмой, я обо всем этом не думал. Но воспоминания детства, вся жизнь, которая тобой прожита, она остается навсегда в твоих генах, и, когда нужно, они работают.

Поставить себя на место музыкантов блокадного оркестра невозможно. Никто из нас не знает, как поступал бы в тех условиях. Мы можем только предполагать. Но им удавалось подняться над блокадным адом. В этом и заключался их героизм.

Большой зал филармонии, где впервые была исполнена Седьмая, «Ленинградская» симфония, — зал для нашей страны особенный, намоленный. Здесь русская музыка выстроила фундамент своего будущего. В этом зале за девять дней до смерти дирижировал своей Шестой симфонией Чайковский. Здесь в годы гражданской войны и разрухи была открыта первая русская филармония. Здесь в годы Отечественной войны состоялось блокадное исполнение Седьмой симфонии Шостаковича.

И это тоже стало частью фундамента нашей культуры.

«С рассветом 22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Чёрного моря и в течение первой половины дня сдерживались ими.

Во второй половине дня германские войска встретились с передовыми частями полевых войск Красной Армии. После ожесточённых боёв противник был отбит с большими потерями.

Только в Гродненском и Кристынопольском направлениях противнику удалось достичь незначительных тактических успехов и занять местечки Кальвария, Стоянув и Цехановец (первые два в 15 км и последнее в 10 км от границы).

Авиация противника атаковала ряд наших аэродромов и населённых пунктов, но всюду встретила решительный отпор наших истребителей и зенитной артиллерии, наносивших большие потери противнику. Нами сбито 65 самолётов противника...»

— из сводки Совинформбюро

Молотов сообщил по радио: «Советским правительством дан нашим войскам приказ — отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины».

В этот день в Ленинградской государственной консерватории был назначен государственный экзамен, и в состав экзаменационной комиссии входил профессор Дмитрий Дмитриевич Шостакович.

А вечером того же дня он планировал вместе со своим другом Исааком Давыдовичем Гликманом (театроведом, литературоведом, либреттистом — и тоже преподавателем консерватории) отправиться на стадион им. В. И. Ленина.

Играли ленинградский «Зенит» и харьковский «Спартак». А вечером друзья собирались поужинать. Классики и профессора — живые люди, ничто человеческое им не чуждо. 

Утром, примерно без четверти десять, профессор Шостакович пришел в Малый зал консерватории им. А. К. Глазунова. Началась привычная процедура. Через два часа кто-то вошел и, не прерывая экзамена, положил на стол Шостаковичу согнутый пополам лист бумаги.

Он раскрыл записку и прочитал: «Война».

А для студента, сидевшего за роялем, война не начиналась до конца прослушивания.

Шостакович в тот же день пошел в военный комиссариат и выразил желание пойти добровольцем на фронт. Однако ему отказали. Военком только головой покачал, увидев на нем очки в полпальца толщиной.

А в ночь на 23-е, впервые услышав звуки сирены воздушной тревоги, он достал нотные листы с набросками и вдруг понял, что он теперь будет писать. Да, это будет симфония, и, может быть, главная в его жизни.

В этот день многие начали вести дневники, и некоторые из них стали потом всемирно знаменитыми, как дневник Тани Савичевой. Или как дневник Льва Михайловича (Менделевича) Маргулиса, скрипача, концертмейстера Симфонического оркестра Радиокомитета.

Он не был героической личностью — но даже те, кто не был героем, в Ленинграде были обречены на подвиг. Лев Маргулис с женой готовились к гастролям Кировского театра в Сочи, волновались о родственнице, которая вот-вот должна была родить.

«В 10 часов утра позвонил папа и сообщил, что в городе неспокойно. Я не обратил внимания и собирался с Мусей [Мария Михайловна Альбова, жена Льва Маргулиса. — Здесь и далее прим. ред.] пойти на Невский, купить ей кофточку к белому костюму. Она хотела непременно дорогую, крепдешиновую, а я бы ничего против не имел купить попроще, а на оставшиеся деньги купить продуктов, т. к. время все-таки тревожное.

Мы вышли в одиннадцатом часу и направились прямо на Невский. Купили кофточку крепжоржетовую за 60 руб. и пошли к Соломону, хотя имели в виду зайти раньше в сберкассу, вынуть 700 руб. для поездки в Сочи. Люба [Соломон и Люба — родственники Льва Маргулиса, проживали на ул. Марата] еще была в больнице, она родила девочку.

По радио передали, что в 12 часов состоится выступление тов. Молотова, передаваемое по всем станциям СССР. Мы строили догадки о поводе для выступления и ждали. В. М. Молотов объявил, что германские войска перешли нашу границу на всем ее протяжении от моря до моря. Соломон схватился за голову, но в конце речи аплодировал Молотову в знак согласия, что враг будет разбит.

Оттуда мы пошли и, постояв немного в очереди, взяли в сберкассе деньги. По дороге домой Муся высказывала свои мысли о никчемности теперь и костюма, и кофточки. Ночью тревоги.»

Первую воздушную тревогу объявили ночью, в 01:45. Хотя пока ни один самолет к Ленинграду не прорвался. Всё только начиналось...

После 22 июня Дмитрий Шостакович несколько раз лично обращался в военкомат Петроградского района, к городскому военкому, но на фронт его так и не отправили. Он использовал все знакомства и связи, чтобы его приняли хотя бы в дивизию народного ополчения, и ему пообещали, но не вызвали.

Подумав, что о нем забыли, он отправился на призывной пункт при заводе «Полиграфмаш» на Карповке, оттуда его откомандировали возглавить музыкальную часть Ленинградского театра народного ополчения. Он был откровенно раздосадован.

«Заведовать музыкальной частью в театре было трудно, потому что она состояла только из баянов. Я снова стал проситься в Красную Армию. Меня принял комиссар. Выслушав мой рапорт, он сказал, что взять меня в армию очень трудно. Он выразил уверенность, что я должен ограничить свою деятельность писанием музыки. Затем я был отчислен из театра народного ополчения, и меня, вопреки моей воле, хотели эвакуировать из Ленинграда.

Я считал, что в Ленинграде я был бы гораздо полезнее. Об этом у меня был серьезный разговор с руководителями ленинградских организаций. Они сказали, что я должен уехать, но я не спешил уезжать из города, где царило боевое настроение».

Ему удалось добиться только зачисления в пожарную группу противовоздушной обороны. Эти фотографии вскоре облетят весь мир. Однако в отправке на фронт ему отказали окончательно, а на дежурства пожарной бригады вызывали все реже, и он сам почувствовал, что рядом все время держится кто-то из товарищей по бригаде. Видимо, кто-то сказал: «За него отвечаете головой», а в тягость Дмитрий Дмитриевич быть никому не хотел.

И тогда 19 июля Шостакович начал работу над новой симфонией.

«Мне хотелось создать произведение… о наших людях, которые становятся героями, которые борются во имя торжества нашего над врагом… Работая над симфонией, я думал о величии нашего народа, о его героизме, о лучших идеалах человечества, о прекрасных качествах человека, о нашей прекрасной природе, о гуманизме и красоте».

Сначала симфония задумывалась одночастным произведением, но Шостакович отказался от этого замысла. Ему нужно было ковать иное музыкальное оружие — и искать для него новую форму.

Над Европой гитлеровские молодчики вопили свой гимн «Хорст Вессель», «Полетом валькирий» — музыкой вступления к третьему действию вагнеровской оперы — озвучивали «Ди дойче вохеншау», немецкую кинохронику, когда демонстрировались «подвиги» асов Геринга. Эта музыка прочно связалась у народов Европы и СССР с воем немецких моторов и взрывами сыплющихся с неба бомб.

Вагнер при всей своей одиозности такого позора не заслужил.

Новая симфония должна была стать ответом русской и всей европейской музыки убогому нацистскому мировоззрению. От имени всей мировой культуры писал Шостакович свой ответ гитлеровскому варварству. Музыкальный язык должен быть прост, форма… да, конечно, классическая! Четыре части: первая — «Война», вторая — «Воспоминание», третья — «Родные просторы», четвертая — «Победа». Или же…

Нет, нужно искать.

Только времени на долгие поиски у Шостаковича не было. Это время все ускорялось и несло с собой испытания, каких еще не видел цивилизованный мир.

«Я писал ее быстрее, чем предыдущие произведения. Я не мог поступить по-другому и не сочинять ее. Вокруг шла страшная война. Я всего лишь хотел запечатлеть образ нашей страны, которая так отчаянно сражается, в собственной музыке. В первый день войны я уже принялся за работу. Тогда я проживал в консерватории, как и многие мои знакомые музыканты. Я являлся бойцом противовоздушной обороны. Я не спал и не ел, и отрывался от сочинения, только когда дежурил или при возникновении воздушных тревог».

17-го уехала Муся. Она внезапно получила эвакуационный талон на поезд в тот же день. Я ей упаковал все наши запасы съестных продуктов в один чемодан, самые ценные вещи и все имевшиеся у нас в наличии деньги, документы и флейту — в другой. И еще один большой тюк, не помню из чего...

У поезда я встретил Орехова [Орехов Павел Константинович — валторнист. С весны 1942 г. прикомандирован к оркестру Радиокомитета]. Он из Комендантского управления патрулировал на вокзале [вместе с милицией к патрулированию для поддержания общественного порядка привлекали комсомольцев].

Рассказал мне несколько неприятных известий. Я передал их Мусе, попрощался с ней, велел быть стойкой, мужественной. На вокзале продавали штрицеля по дорогой цене. Я купил Мусе 5 штук. Она мне оставила, кажется, 120 руб. Поезд ушел, я остался один. С этих пор я большей частью находился у родных и только ночевал дома.

Мы играли у бойцов ПВО. Мы играли почти ежедневно, и я был доволен, что имею какую-то работу — общественную нагрузку. В это время весь город строил, вернее, копал противотанковые рвы. В начале августа мне <…> предложили работу в кладовой Мариинского театра. Мы там проработали 5 или 6 дней. Кладовщик иногда делал довольно неприятные высказывания вроде того, что жиды и коммунисты — никакие вояки и др.

Он недавно сидел в тюрьме за растрату и расхищение государственного имущества.

Проходя как-то домой мимо института Лесгафта, я встретил стоявшего на часах Колю Леднева [музыкант филиала Театра оперы и балета им. Кирова]. Мы поговорили. Он ушел добровольцем в армию и здесь проходил военное обучение. Тогда я встретил также Геронимуса Алю [Геронимус Александр Ефимович — пианист], он тоже был добровольцем, командиром отдельного отряда. Он говорил, что война скоро кончится — через месяц.

Я знал, что это чушь, но хотелось верить. Он также говорил о том, что тот, кто честно работал, должен честно драться.

«В течение ночи на 8 августа наши войска продолжали вести бои с противником на Кексгольмском, Смоленском, Белоцерковском направлениях и на Эстонском участке фронта. На остальных направлениях и участках фронта крупных боевых действий не велось.

Наша авиация во взаимодействии с наземными войсками продолжала наносить удары по мотомехчастям и пехоте противника на поле боя и по его авиации на аэродромах. 8 августа бомбардировщики бомбардировали хорошо освещенный Берлин и предместья.

Бомбы упали на берлинский стадион и разрушили новый индустриальный квартал германской столицы. Были повреждены здания вокзала и телеграфа, а также ряд оборонных предприятий в районе Райниккендорф. Немцы не ожидавшие такой дерзости включили светомаскировку города только через минуту после того, как первые бомбы упали на город».

— из сводки Совинформбюро

8 августа в город Нальчик, столицу Кабардино-Балкарской АССР, приехали несколько выдающихся музыкантов и композиторов, среди них был и Сергей Сергеевич Прокофьев.

Встречал их председатель Управления по делам искусства Кабардино-Балкарской АССР, современным языком говоря, министр культуры. Это было хлопотное дело — выдающимся гостям нужно было найти достойное жилье, раздобыть продукты для питания гостей, предоставить возможность для работы…

Часто кавказцы отказывали в чем-то себе, лишь бы гости были довольны. 

«Министру» приходилось творить настоящие чудеса. Так, он разыскал (во время войны!) и доставил в номер Прокофьева в гостинице «Нальчик» хороший рояль. Однажды, на одной из коротких встреч, он с энтузиазмом попросил Прокофьева обратить внимание на кабардинский и балкарский фольклор: «У нас прекрасный музыкальный материал, почти никем не использованный. Если вы во время пребывания в Нальчике поработаете над ним, вы тем положите начало кабардинской музыке». 

Поначалу Прокофьев не хотел браться за эту работу:

«Ведь музыкальная культура Кабарды, с точки зрения европейской музыки, еще мало развита, если исключить превосходные народные песни, и когда я напишу мой квартет, вдруг его в Нальчике не поймут и не оценят. Однако председатель управления по делам искусств, с которым я поделился своими сомнениями, оказался человеком широких взглядов и успокоил меня».

Совсем молодой человек сказал живому классику слова, достойные мудреца, которые Прокофьев процитировал: «Пишите, как вы чувствуете; если мы не поймем ваш квартет сейчас, мы его оценим позднее».

Это очень важный эпизод и в истории русской, и в истории кабардинской музыки — и в нашей сегодняшней истории. Но не будем забегать вперед.

С первого дня войны было понятно, что Ленинград будет одной из главных целей врага и что городу предстоят тяжелые испытания. Маскировали, прятали и вывозили главные художественные ценности. Старались сберечь и уникальные коллективы, выдающихся музыкантов и артистов. В августе большинство театров эвакуировали.

19 августа 1941 года из города вывезли труппу Кировского театра, коллективы хореографического училища им. Вагановой и сотрудников консерватории. Эти коллективы направили в Ташкент и в Пермь. Впоследствии эвакуировались почти все музыкальные и театральные коллективы Ленинграда, в том числе Академическая капелла и Большой драматический театр имени Горького.

Театр Ленинского комсомола, Ленсовета, ТЮЗ, Театр комедии также были эвакуированы, но позже.

Коллектив Ленинградской филармонии эвакуировался 15 августа. Город покинули квартет имени Глазунова, несколько пианистов-концертмейстеров, группа чтецов и певцов, Заслуженный коллектив Республики, артисты Концертного бюро филармонии вместе с семьями, руководство филармонии, в том числе директор филармонии Афанасий Васильевич Пономарев, художественный руководитель и главный дирижер ЗКР Евгений Александрович Мравинский и художественный руководитель Иван Иванович Соллертинский. 

Специальный эшелон увозил в Новосибирск неповторимых музыкантов, музыкальные инструменты, нотную библиотеку. Списки утверждались специальным приказом. Новым местом постоянных выступлений для коллектива филармонии стал новосибирский 600-местный зал Дома культуры имени Сталина, расположенный на проспекте Сталина, дом 11.

До этого в Новосибирске своего симфонического оркестра не было. В эвакуации филармония даст более пятисот концертов — и не только в Новосибирске, в котором с тех пор поселится чрезвычайно высокая музыкальная культура, но и на гастролях по городам Сибири и республик Средней Азии, в Ташкенте, в Фергане.

Оркестр исполнял русскую музыку — Чайковского, Римского-Корсакова, Бородина, Глинку, но давали и Бетховена, Вагнера, Брамса: в филармонии считали своим долгом показать, что наша страна не воюет с немецкой культурой и музыкой и что нацизм не имеет к ней никакого отношения. С Заслуженным коллективом выступали великие солисты: Мария Юдина, Эмиль Гилельс, Яков Зак, Роза Тамаркина, Борис Гольдштейн.

Руководители филармонии буквально спасли замечательного дирижера Курта Игнатьевича Зандерлинга. С немецкой фамилией он вызывал подозрение, оказался в эвакуации в Алма-Ате, где о нем никто и не слышал. Без копейки и без куска хлеба, буквально без крыши над головой, он с женой ночевал на вокзале и уже приготовил две смертельных дозы снотворного, но вдруг его окликнул милиционер с телеграммой. Это Евгений Мравинский разыскал его буквально в последнюю минуту. А через несколько дней он приедет в Новосибирск, ему навстречу бросится Иван Соллертинский с криком «Как я рад, что вы живы!» — это будут первые добрые слова за несколько месяцев…

А в зале будут репетировать Моцарта – и будет работа! 

В библиотеке Санкт-Петербургской филармонии хранятся филармонические программы на машинописных, а то и от руки исписанных листах — типографских программ часто попросту не было. Все эти документы объединены названием «Список Зингера». Не менее пронзительное название, чем «список Шиндлера». Ведь сколько людей спасла музыка в те годы — кто знает…

Спасенные души не может сосчитать ни один архив.

Русский народный оркестр имени Василия Васильевича Андреева был выведен из штата Филармонии и остался в Ленинграде. Народную музыку ждали на концертах во фронтовых частях. 

Театр музыкальной комедии также не уезжал, это был единственный в Ленинграде театр, который не прекращал работу ни на один блокадный день. Даже когда в январе пришлось отключить электроэнергию в здании, репетиции проводились, а специальные артистические фронтовые бригады выезжали на передовую и в госпитали, выступали даже у «Дороги жизни» через Ладогу.

А 20 июля был сформирован Театр народного ополчения, или, как его еще называли, «Агитзавод». Его названия менялись, но не менялось место его репетиций  — Дом офицеров, или Дом Красной Армии имени Кирова (Литейный пр., д. 20). 25 июля 1941 года театр уже выступал с новой программой «Прямой наводкой».

Как на сцене, так и просто среди солдат, рассевшихся кружком, а часто и прямо на передовой, выступал, поднимая дух солдат, великий Николай Константинович Черкасов, а из тех, кто ближе к нам по времени, многие еще помнят Ефима Захаровича Копеляна.

Остался в Ленинграде и оркестр Радиокомитета. Он и будет выступать на сцене бывшего Дворянского собрания под руководством Карла Ильича Элиасберга. Это единственный симфонический коллектив, оставшийся в блокадном городе, и ему предстоит трагическая и удивительная судьба: исчезнуть, физически почти умереть — и возродиться, а затем стать музыкальным символом великого города.

И без него не было бы одного из самых величественных событий в истории блокадного Ленинграда, да и в истории всей страны.

«В течение 3 сентября наши войска вели упорные бои с противником на всём фронте. За 1 сентября сбито в воздушных боях и уничтожено на аэродромах 39 самолётов противника. Наши потери — 27 самолётов.

Советские лётчики на подступах к Ленинграду продолжают успешно громить вражескую авиацию. Около 70 самолётов противника, прикрываясь облачностью, налетели на крупный аэродром. Врага встретила группа наших истребителей. Завязался воздушный бой, в результате которого было сбито 11 фашистских самолётов.

В этом бою высокое мастерство и отвагу проявил старший лейтенант тов. Лазарев. Смело атаковав группу вражеских самолётов, он уничтожил пять «Юнкерсов-87». Младший лейтенант Новиков сбил два «Юнкерса-87» и один «Мессершмитт». На другой день наши лётчики, штурмуя наземные войска противника с высоты в 50–100 метров, уничтожили 10 немецких танков, 20 автомашин и много повозок».

— из сводки Совинформбюро

До смыкания кольца врага вокруг Ленинграда оставалось пять суток.

К 1-му числу я оформился в ТЮЗе, и вскоре меня послали на окопы на Среднюю Рогатку. Копал я один день, на совесть.

Шер [Вениамин Иосифович Шер, советский скрипач, композитор и музыкальный педагог] поднял в театре скандал, что невозможно копать и играть, и это, к моему удивлению, подействовало. Очевидно, не один Шер был причиной этого, но больше мы не копали.

По инициативе Черкасовой [артистка ТЮЗа] мы создали квартет для работы в шефской бригаде ТЮЗа. Ерманок [скрипач Соломон Леонтьевич Ерманок — работал в оркестре Радиокомитета и в ТЮЗе] посовестился и предложил мне играть 1-ю скрипку. На следующий день после окопов вдруг понадобился музыкальный номер для большого шефского концерта в одной части, и, так как Шера не было, мне пришлось играть solo.

На машине я съездил домой за нотами и, позанимавшись несколько минут до выступления после большого перерыва в занятиях, выступил на эстраде. На концерте был А. А. Брянцев, директор театра. Ему понравилась моя игра. Я проводил его до трамвая, по дороге мы встретили Ременчика, и он рассказал нам подробности вчерашнего обстрела площади Труда из дальнобойных орудий. Попало в будку «Пиво — воды». Разнесло ее в щепы и убило продавщицу. И снарядом повреждена решетка Дворца Союзов. Снаряд попал в крышу здания, в котором мы выступали.

Театр давал 3 спектакля в неделю, и получали все 50 процентов зарплаты. Но я всё же работал и имел 250 руб. в месяц.

«Войска Ленинградского фронта продолжали оборонять Карельский УР и противодействовали наступлению крупных сил противника на красносельском и пушкинском направлениях. 23-я армия продолжает прочно удерживать Карельский УР, отбивая все атаки противника.

8-я армия продолжала вести бои на всем фронте. Положение ее частей уточняется. 42-я армия в течение 16 сентября отбила ожесточенные атаки противника на всем фронте и прочно удерживала занимаемые позиции.

55-я армия отбила все атаки противника и к исходу 16 сентября оставалась на прежних рубежах. 70-я стрелковая дивизия сосредоточивалась в районе Пушкина для занятия обороны Мондолово, Кошелево. 90-я сд, оставив два батальона на р. Суйда, остальными частями в движении на Пушкин. Положение частей 52-й армии без изменений».

— из сводки Совинформбюро

Разомкнуть тиски блокады удастся только 27 января 1944 года.

«Вторая часть — это лирическое, очень нежное интермеццо. Она не содержит программы или каких-либо "конкретных образов", как первая часть. В ней есть немного юмора (я не могу без него!). Шекспир прекрасно знал цену юмору в трагедии, знал, что нельзя все время держать аудиторию в напряжении».

— Дмитрий Шостакович

Закончив первую половину симфонии, Шостакович решился показать ее друзьям. Композиторы Валериан Михайлович Богданов-Березовский, Юрий Владимирович Кочуров, Гавриил Николаевич Попов и Абрам Яковлевич Пейсин были приглашены.

Первый из них записал в своем дневнике: 

«Громадные листы партитуры, раскрытые на письменном столе, указывали на грандиозность оркестрового состава… Шостакович играл нервно, с подъемом. Казалось, что из рояля он стремился извлечь все оттенки оркестровой звучности. Впечатление было колоссальное. Удивительный пример синхронной, даже, можно сказать, "мгновенной" творческой реакции на переживаемые события, переданный в сложной и крупной форме без тени какого бы то ни было "снижения жанра".

Напротив, симфония по содержанию и по форме — новаторская, в особенности первая часть с ее большим тематическим самостоятельным эпизодом между экспозицией и разработкой. <…>

Внезапно с улицы донеслись резкие звуки сирены, и по окончании исполнения первой части автор занялся "эвакуацией" жены и детей в бомбоубежище, но предложил не прерывать музицирования. Под глухие разрывы зениток была проиграна вторая часть, были показаны наброски третьей, затем было повторено по общему настоянию все ранее проигранное.

Возвращаясь, мы видели из трамвая зарево — след разрушительной "работы" воздушных фашистских варваров. Переполненные впечатлениями от симфонии, пафосом благородного созидательного творческого труда, мы особенно остро ощутили взаимоисключающую противоположность двух систем, столкнувшихся в смертельной схватке».

Ленинград стал говорить со страной голосами своих защитников — рабочих, бойцов, партийных работников, матросов, поэтов, композиторов, ученых. Эти передачи проводились, несмотря ни на какую обстановку внутри города...

Передачи происходили ежедневно и начинались словами: «Слушай нас, родная страна! Говорит город Ленина. Говорит Ленинград».

Композитор Дмитрий Шостакович выступал «на эфир» в передаче «Говорит Ленинград» в тот день, когда «Ленинградская правда» вышла с передовой под заглавием «Враг у ворот».

«Над городом нависла непосредственная угроза вторжения подлого и злобного врага, — говорилось в передовой. — Ленинград стал фронтом». Об этом же говорили расклеенные на стенах города воззвания Военного совета — «Враг у ворот». Когда композитор ехал на машине в радиокомитет, началась воздушная тревога. Но страна, жадно ловившая голос Ленинграда, не знала, что Шостакович говорит под гул зенитных орудий и разрывы бомб.

И вот хранится у меня этот черновик речи Шостаковича, на обороте которого написан — рукой тоже торопившейся — план очередных передач на город:

— Организация отрядов.

— Связь на улице.

— Строительство баррикад.

— Бои с зажигательными бутылками.

— Оборона дома. 

— Особо подчеркивать, что бои сейчас ведутся на ближних подступах…

“Час тому назад я закончил вторую часть своего нового симфонического произведения, — так начал свое слово Дмитрий Дмитриевич. — Если это сочинение мне удастся написать хорошо, удастся закончить третью и четвертую части, то тогда можно будет назвать это сочинение Седьмой симфонией… Несмотря на военное время, несмотря на опасность, грозящую Ленинграду, я в довольно быстрый срок написал две части симфонии.

Для чего я сообщаю об этом? Я сообщаю об этом для того, чтобы радиослушатели, которые сейчас слушают меня, знали, что жизнь нашего города идет нормально… Все мы сейчас несем свою боевую вахту. И работники культуры так же честно и самоотверженно выполняют свой долг, как и все другие граждане Ленинграда…”.

“До свидания, товарищи, — заканчивал он свою коротенькую речь, — через некоторое время я закончу свою Седьмую симфонию. Мысль моя ясна, и творческая энергия неудержимо заставляет меня двигать мое сочинение к окончанию. И тогда я снова выступлю в эфире со своим новым произведением и с волнением буду ждать вашей строгой, дружественной оценки. Заверяю вас от имени всех ленинградцев, работников культуры и искусства, что мы непобедимы и что мы всегда стоим на своем посту…”

— из книги Ольги Берггольц «Говорит Ленинград»

«Отлично помню даты. Первая часть была закончена 3 сентября, вторая — 17-го, третья — 29 сентября. Случалось, что во время работы били зенитки и падали бомбы. Я все-таки не прекращал писать. 25 сентября в Ленинграде я отпраздновал день своего рождения. Мне исполнилось 35 лет.

Особенно много я работал в этот день. И то, что было написано тогда, говорят, особенно волнует».

— Дмитрий Шостакович

Позднее в своей статье «О подлинной и мнимой программности» («Советская музыка», выпуск № 5 (150) 1951 г.):

«Лично я отождествляю программность и содержательность. Не может быть полноценной, живой, прекрасной музыки без определенного идейного содержания (я говорю о музыке, а не о равнодушно-формальной звукописи). А содержание музыки — это не только детально изложенный сюжет, но и обобщенная сумма идей.

Самый богатый сюжет, выраженный словами, но не нашедший должного раскрытия в музыкальных образах, оказывается ненужным слушателю музыки».

Дмитрий Дмитриевич отказывался от эвакуации, хотя ему предлагали ее с первых дней войны. Он неизменно отвечал: «Здесь я нужнее!» Однако в конце сентября внезапно пришло распоряжение — эвакуировать Шостаковича с семьей.

И это было такое распоряжение, не выполнить которое было нельзя. Все понимали, кто его отдал.

1 октября Дмитрий Дмитриевич вместе с женой и сыном самолетом отправился в Москву, а оттуда — поездом в Куйбышев (ныне этому городу возвращено историческое название — Самара). Туда он прибыл 22 октября.

В Ленинграде Шостакович жил в своей уютной квартире, а в Куйбышеве сначала был размещен вместе с другими эвакуированными в школе № 81, в учебном классе, его приютили размещенные там артисты Большого театра. Он писал матери, Софье Васильевне:

«Нас живет в комнате 17 человек. Спим на полу. Вчера приобрели два матраца, из-за чего стало спать гораздо лучше. В комнате тепло. Топят хорошо. Мы спали до сих пор у окошка, из которого сильно дуло. Из-за этого заболел Максим. Позавчера он сильно кашлял, и мы очень боялись воспаления легкого. Однако сегодня у него уже нормальная температура, и он весел и мил, как всегда». 

8 ноября семью Шостаковичей разместили в однокомнатной квартире по адресу: Куйбышев областной, ул. Фрунзе, д. 140, кв. 13. Затем на той же улице Фрунзе ему предоставили квартиру в две комнаты и фортепиано, так что он теперь мог работать. Не хватало одежды, у композитора был один коричневый костюм — так что на концерте в честь годовщины революции пришлось выступать в чужом фраке. В Куйбышеве был «очень хороший, но дорогой рынок».

А ленинградцы в это время оказались в настоящем аду.

2 ноября Прокофьев начал работу, а через месяц закончил в клавире Квартет № 2, или «Кабардинский» квартет. Почти все темы квартета заимствованы из песен и инструментальных наигрышей Кабардино-Балкарии.

Для первой части автор отобрал танец «удж стариков» и хоровод «Сосруко», для второй части — удж «Хацаца» и популярную лезгинку «Исламбей», для финала — танец «Гетигежев огурби».

К сожалению, человек, который сумел вдохновить Прокофьева на создание этой удивительной музыки, так никогда и не услышит ее. Его звали Хату Сагидович Темирканов. Отец маэстро Юрия Темирканова.

Октябрь — ноябрь — декабрь. Филармония

12 октября 1941 года открылся несмотря ни на что концертный сезон в Филармонии — там выступал оркестр Радиокомитета, дирижировал Карл Ильич Элиасберг. Музыканты постепенно перебрались жить в здание Радиокомитета — «душа блокадного Ленинграда» Ольга Федоровна Берггольц знала их всех в лицо.

Скоро она запишет в дневнике:

«Никогда не забыть мне, как темным зимним утром тогдашний художественный руководитель [радио] Яков Бабушкин диктовал машинистке очередную сводку о состоянии оркестра: первая скрипка умирает, барабан умер по дороге на работу, валторна при смерти…»

14 декабря 1941 года оркестр дал последний зимний концерт, за дирижерским пультом стоял композитор и дирижер Игорь Сергеевич Миклашевский. Он умрет в ночь на 8 марта 1942 года от холода и истощения. 27 декабря 1941 года оркестр даст концерт в радиостудии, который передадут по радио на Швецию в цикле передач «Ленинград живет и борется». Это последнее выступление оркестра в довоенном составе.

Несмотря на то, что мы топим, у нас очень холодно, и я укрываюсь сверх ватного одеяла пальто. Я уже 2 месяца как не был в бане. Я ужасно грязный, и на ногах какие-то струпья. Я сам себе противен, но бани не работают, да я и боюсь ходить искать такую, которая работает, а говорят, что они есть.

Трамваи уже неделя или 2 как совсем по Невскому не ходят. Так что хожу я только пешком. Я слышал, как звонил будильник в 5 часов. Но не слышал, как ушла Нюра и набросила на меня свое одеяло. В 6 слушал известия. Наши двигаются очень медленно. Взяли Наро-Фоминск.

Несколько раз я порывался встать, ложился обратно в кровать. Встал в 10 мин. 9-го. Съел вчерашние макароны. Уложил портфель и ушел около 9-ти. У меня в желудке образовался ком, который, как камень, опускается медленно книзу. Приятно. По дороге на Радио зашел к Елисееву и взял конфет, которые наконец стали выдавать. Называются они очень громко «Чио-Чио-Сан». На самом же деле это подслащенная дуранда.

Но очередь была сравнительно маленькой, а ждать лучшего нечего, война как война, и я взял свои 350 гр. Надо будет угостить Нюру. <…>

Я боюсь всяких дат. Немцы их усиленно отмечают обстрелами и бомбежкой. Вчера вечером с 6 ч. 50 м. до 7 ч. 20 м. была тревога. Мы от них отвыкли, и они опять страшны. Но теперь они кратковременны. После тревоги над нами всё время кружили самолеты, и мне всё было неспокойно. Может быть, мы им действительно теперь житья не даем, и они пытаются летать на нас, но им не дают. А я и другие объясняли это морозами и связанным с этим замерзанием их синтетического бензина (так говорят).

У нас на Радио теперь часто тухнет свет, и надолго. Холод отчаянный. Начались морозы.

Карла Ильича и его жену, пианистку Надежду Дмитриевну Бронникову, в январе 1942 доставляют на санках в гостиницу «Астория» — там находится больничный стационар для тех, у кого дистрофия в почти необратимой стадии.

Карл Ильич вспоминал:

«Инспектор оркестра Александр Романович Прессер принес список... бывшего оркестра. Почти все фамилии в списке были окаймлены черным или красным. Черным — двадцать семь фамилий оркестрантов, умерших за минувшие месяцы; красным — большинство остальных, еще живых, но неспособных к труду». Вывесили объявление: "Просьба ко всем музыкантам Ленинграда явиться в радиокомитет". Но кто мог прийти?»

Карла Ильича переселили в здание филармонии и дали ему телефон: А1-55-44. Из последних сил набирали этот номер и шли в здание радиокомитета музыканты, способные держать инструменты в руках.

Этот номер телефона, даже после того, как отменили буквы на первом месте, — в виде 11-55-44 — оставался с Карлом Ильичом до конца его дней, на всех адресах.

Гобоистка Ксения Маркьяновна Матус писала потом:

«Когда я пришла на радио, мне в первую минуту стало страшно. Я увидела людей, музыкантов, которых хорошо знала... Кто в саже, кто совершенно истощен, неизвестно во что одет. Не узнала людей. На первую репетицию оркестр целиком еще не мог собраться. Многим просто не под силу было подняться на четвертый этаж, где находилась студия. Те, у кого сил было побольше или характер покрепче, брали остальных под мышки и несли наверх.

Репетировали сперва всего по 15 минут. И если бы не Карл Ильич Элиасберг, не его напористый, героический характер, никакого оркестра, никакой симфонии в Ленинграде не было бы. Хотя он тоже был дистрофиком, как и мы. Его на репетиции привозила на саночках жена. Помню, как на первой репетиции он сказал: "Ну, давайте...", поднял руки, а они – дрожат...»

И все же весной Ленинградская филармония продолжила сезон! Из состава оркестра Ленинградского радио на июнь 41-го из сорока человек осталось едва ли полтора десятка. Кто-то умер от холода и истощения, кто-то был на фронте. Многие на репетициях (которые начались еще в марте) падали в голодные обмороки. Три музыканта умерли на репетициях…

И все же репетиции шли, состав пополнялся, по всему городу развесили объявления, приглашавшие на работу музыкантов. Кого-то отозвали с фронта и перевели из военных оркестров по приказу командующего Ленинградским фронтом.

Дата ленинградской премьеры симфонии была согласована с командующим Ленинградским фронтом Леонидом Александровичем Говоровым. Он уже знал про дату праздничного банкета, который мечтал дать Гитлер, и был не прочь испортить фюреру настроение.

Премьера была делом политически важным — весь мир должен был услышать в этот день музыку Шостаковича. А почему бы не дать и немцам послушать? У него появилась идея и на этот счет.

Сорвать концерт могла гитлеровская артиллерия. Генерал начал разработку операции в начале июля. Главной проблемой был дефицит снарядов — в день на орудие полагалось три штуки, не более. Для подавления батарей противника требовалось израсходовать месячную норму — обеспечить слушателям безопасный проход в филармонию, время занять места, затем примерно 80 минут должна была звучать симфония, после нужно было дать людям возможность спокойно разойтись…

Два с половиной часа, никак не меньше.

Ставка верховного главнокомандования одобрила план генерала и помогла с боеприпасами. План получил название «Операция “Шквал”». Утро и день генерал провел на передовой, лично проконтролировав подготовку операции, а вечером занял место в Филармонии. Он разрешил не соблюдать светомаскировку и зажечь люстры.  

Так что будущий маршал Говоров тоже сыграл на премьере — причем на самых громких инструментах.

— Товарищи, вот-вот произойдет великое событие в истории культуры нашего города. Через несколько минут вы впервые услышите Седьмую симфонию Дмитрия Шостаковича, нашего выдающегося соотечественника. Он написал это великое сочинение в городе в те дни, когда враг безумно пытался войти в Ленинград.

Когда фашистские свиньи бомбили и обстреливали всю Европу, и Европа считала, что дни Ленинграда прошли. Но это исполнение свидетельствует о нашем духе, мужестве и готовности к борьбе. Слушайте, товарищи!

В 18:00 9 августа 1942 года так обратился к радиослушателям дирижер Карл Элиасберг.

Музыканты были одеты кто во что мог. Кутались во все, что могли найти, — исполнение симфонии отнимало у них почти все силы, они берегли тепло. Но Элиасберг стоял за пультом во фраке. Когда ближе к финалу несколько музыкантов сбились от бессилия, зал встал в знак поддержки. 

Операцию «Шквал» пришлось немного продлить. Оркестр не отпускали больше часа. Многие слушатели плакали. 

«Едва показался Карл Ильич, раздались оглушительные аплодисменты, весь зал встал, чтобы его приветствовать… И когда мы отыграли, нам аплодировали тоже стоя… Откуда-то вдруг появилась девочка с букетиком живых цветов. Это было настолько удивительно! За кулисами все бросились обниматься друг с другом, целоваться. Это был великий праздник. Все-таки мы сотворили чудо. Вот так наша жизнь и стала продолжаться. Мы воскресли», — писала Ксения Матус.

После концерта генерал Говоров подошел к Карлу Ильичу и сказал: «Мы тоже сыграли сегодня вместе с вами», — тот не понял. И генерал вспомнил, что операция была строго засекречена…

А еще музыку было слышно и в немецких окопах. Говоров распорядился установить динамики. Многие потом вспоминали, что именно в этот день поняли, что война будет проиграна, а Ленинград им никогда не удастся взять…

Состав оркестра. Ленинград, 1942 год

Десять 1-х скрипок

— С. А. Аркин (солист)

— Л. М. Маргулис

— С. Л. Левин

— В. С. Минаев

— В. С. Прессер

— Э. С. Гитер

— С. К. Ерманок

— А. Д. Гершкович

— С. И. Панфилов

— В. Н. Вердников

Восемь 2-х скрипок

— Б. В. Савельев

— Х. И. Окунь

— А. Л. Зацарный

— С. Б. Слободская

— Р. А. Качковская

— П. И. Левитин

— Г. Ф. Фесечко

— И. О. Крестин

Шесть альтов

— И. А. Ясенявский (солист)

— И. И. Пиорковский

— Е. Д. Игнатенко

— А. И. Наровлянский

— Н. И. Миняев

— В. А. Елизаров

Четыре виолончели

— К. М. Ананян (солист)

— А. Н. Сафонов

— Н. В. Храмов

— М. И. Шостаков

Четыре контрабаса

— П. Д. Цемко (солист)

— М. В. Базаревский

— Г. Ф. Керкешко

— Д. Я. Федоров

Две арфы

— Л. А. Покровская (солист)

— Д. Ф. Григорьев

Один рояль

—  Н. Д. Бронникова

Четыре флейты

— С. Ф. Телятник (солист)

— Г. Ершова

— А. И. Соловьев (солист)

— Д. С. Кацман (солист)

Три гобоя

— Е. Л. Шах (солист)

— К. М. Матус

— В. К. Петрова (солист)

Пять кларнетов

— Г. А. Сергеев (солист)

— М. В. Васильев

— И. С. Фадеев

— К. К. Степанов

— А. С. Быстрицкий (солист)

Три фагота

— Г. С. Медведев (солист)

— Г. З. Ерёмкин

— А. И. Курганский

Девять валторн

— Н. М. Дульский (солист)

— Н. Н. Федоров

— П. К. Орехов

— Н. М. Нагорнюк

— Б. А. Петров

— С. Б. Горелюк

— М. Т. Парфенов

— И. Д. Павлов

— Л. Н. Копанский

Семь труб

— Д. Ф. Чудненко (солист)

— П. В. Грисяк

— Г. Д. Климов

— В. П. Елисеев

— Н. А. Носов

— А. Ф. Поклад

— В. А. Вахрамеев

Семь тромбонов

— В. М. Орловский (солист)

— М. Е. Смоляк

— В. И. Юдин

— В. П. Богданов

— И. И. Карпец

— Н. М. Плеханов

— М. А. Идельсон

Две тубы

— А. Н. Шастовский

— И. З. Мурзенков

Одна литавра

— В. Е. Осадчук (солист)

Четыре ударных

— А. А. Петров

— А. И. Чулюкин

— К. М. Куликов

— Ж. К. Айдаров

Дирижер — К. И. Элиасберг

Ассистент дирижера — С. А. Аркин

Руководители духовых оркестров, участвовавших в исполнении симфонии:

— Интендант I ранга А. М. Геншафт

— Инспектор оркестра А. Р. Прессер

— Интендант III ранга К. И. Маслов

— Библиотекарь О. О. Шемякина

***

В 1985 году на стене Филармонии была установлена мемориальная доска с текстом:

«Здесь, в Большом зале Ленинградской филармонии, 9 августа 1942 года оркестр Ленинградского радиокомитета под управлением дирижёра К. И. Элиасберга исполнил Седьмую (Ленинградскую) симфонию Д. Д. Шостаковича».